— Что ты здесь делаешь?

— Он пришел ко мне в гости, — вступилась Анжелика, — как часто приходил, когда мы останавливались в Квебеке. Французы, встречающиеся на чужбине, нуждаются в таком общении. К тому же я рада, что он решил обратиться за помощью ко мне, как к женщине и соотечественнице. Я нахожу, что он плохо выглядит. Раны, нанесенные ему пыткой, воспалились, и его мучает лихорадка.

— Она чеканила слова, чтобы не дать вновь прибывшему перебить себя. — Вот почему я прошу вас, отец мой, оставить его на моем попечении, пока он не оправится и не окрепнет, ибо, повторяю, он нуждается в уходе. Между тем вы не снисходите к его молодости и чрезмерной усталости, которая, если не принять своевременных мер и не позаботиться о соответствующем питании, может иметь для него трагические последствия.

Однако взгляд иезуита убеждал в тщетности ее слов. Он был отсутствующим. Он не видел ее и никогда не увидит, воспринимая лишь свое представление о ней, портрет, нарисованный другими.

Однако, по-видимому, он все-таки слышал ее, ибо промолвил:

— Разумеется, я никогда не сомневался в вашей способности ободрять и утешать юнцов.

Спросив себя, не ослышалась ли она, Анжелика решила не отвечать на оскорбительное замечание.

Она вдруг прониклась уверенностью, что должна во что бы то ни стало спасти несчастного, дрожащего рядом с ней Эммануэля от нависшей над ним опасности, что ей следует пропускать мимо ушей двусмысленные намеки иезуита, и решила бороться за юношу, как стала бы сражаться с готовой ужалить ее змеей, свист и холодный, жестокий взгляд которой не смущает того, кто желает сохранить самообладание для достижения поставленной цели.

— Ваши слова прозвучали бы слишком грубо и непристойно, если бы не были прежде всего нелепыми. Нелепыми, поскольку адресованы женщине, которая сама едва встала с постели и с трудом выздоравливает после родов.

— Вы не показались мне такой уж ослабленной вчера, мадам, когда, стоя перед врагами нашего отечества и религии, алчущими видеть мое унижение, а вместе с ним унижение достоинства моего сана, назвали мои утверждения лживыми.

— Потому что они в самом деле лживы, и вы это прекрасно знаете, а, настаивая на них, рискуете еще более замарать честь вашего ордена. Не будем возвращаться к этому спору.

— Напротив! Ставка слишком высока. Речь идет о репутации святого.

— В таком случае, говорите все!

Она была поражена, заметив его смущение, как если бы нанесла ему удар шпагой, после которого он не без некоторого труда восстановил дыхание.

— Что вы имеете в виду?

— То, что говорю. Документальные свидетельства весьма многочисленны, и голословное отрицание их побудит англичан обнародовать документы с большим скандалом, если только стремление избежать разрыва между Францией и Англией не было заслуживающей уважения причиной ваших ошибочных… утверждений.

— Значит ли это, мадам, что вы отпускаете мне грех моих заявлений?

Он изобразил на своем лице странную многозначительную улыбку.

Она же спрашивала себя, что он задумал, и подавила в себе желание пожать плечами.

— Отпущение грехов? Очередная нелепость в ваших устах. Впрочем, я могу найти объяснение той злонамеренности, которую вы проявили вчера перед этими иностранцами.

— Объяснение? Какое же? — поинтересовался он с ироничной угодливостью.

Она почувствовала, как по ее спине пробежала дрожь отчаяния.

— Усталость и отчаяние при виде гибели брата во Христе могли лишить вас самообладания. Но я со всей твердостью заявляю, что не позволю упорствовать в ваших утверждениях, делающих нас ответственными за смерть отца д'Оржеваля, словно он никогда не допускал по отношению к нам никаких провокаций — факт, который отец д'Оржеваль, несомненно, поставил бы себе в заслугу.

Он не только засылал шпионов в Новую Англию, но лично направлял французов и индейцев на тропу войны против еретиков, среди которых числились и мы.

Однажды вечером в лесу я услышала его голос, вдохновлявший и отпускавший грехи тем, кому завтра предстояло умереть во славу Христа, уничтожив как можно больше еретиков. В другой раз я видела собственными глазами — Черную Сутану; он шел на приступ английской деревни Брауншвейг Фолз, увлекая за собой армию крещеных абенаков и гуронов, вырезавших всех жителей поголовно.

— Вы его узнали?

— Нет, поскольку вам должно быть известно, что он всегда избегал нас. Но я узнала его штандарт. Белый с вышитыми по углам четырьмя сердцами, пронзенными кинжалом. Один индеец, стоявший рядом с ним, держал его мушкет, тот самый, который я видела на алтаре часовни в его норриджвекской миссии на Кеннебеке.

Слушал ли ее отец де Марвиль? Казалось, он грезил, витая мыслями где-то далеко с такой же неясной улыбкой на устах.

— Поэтому должна без лишних слов предупредить вас, — подытожила она, — я без колебаний буду говорить правду всякий раз, как это потребуется. К тому же считаю совершенно безнадежной вашу попытку защитить его честь, попытку, лишь искажающую истинное положение вещей.

Иезуит встрепенулся, словно ужаленный слепнем:

— Неслыханная дерзость изобличает вас, мадам. На каком основании осмеливаетесь вы, женщина, разговаривать в таком тоне с пастором вашей церкви?

— С моей стороны нет никакой дерзости, отец мой. Мы обсуждаем вопросы войны, и я бы даже сказала, в какой-то степени политические вопросы.

— Поступая так, вы забываете, кто вы и с кем говорите. Политика и война отнюдь не женское дело, не говоря уже об опасном для вашего ума вторжении в сферу путаных умозаключений и рассуждений. Я убеждаюсь, что вы именно та, какой мне вас описывали: опасная и вероломная, отказывающаяся от выполнения элементарных требований католической церкви, под сенью которой вы родились и получили крещение. Между тем церковь — око Всевышнего. Пытающиеся скрыться от его взора, презирающие и оскорбляющие его слуг, совершают величайшее преступление, и вы повинны в нем семижды семь раз.

— А я так убеждаюсь, что ваш фанатичный брат во Христе сумел внушить вам ко мне ничем не объяснимую враждебность. Что значит, хотя он никогда не видел меня, эта озлобленность, проявляющаяся в отношении самых невинных вещей столькими направленными против меня клеветническими кампаниями, которые он начал проводить задолго до того, как, если можно так выразиться, я ступила на американскую землю?

— Он обладал величайшим даром ясновидения и был способен мгновенно распознавать опасность, которую вы, мадам, собою представляли. Способен, так-то, и использовал все средства, чтобы противодействовать ей, что же в этом удивительного? И разве его предчувствие обмануло его? Разве не подтвердилось все то, что он, ныне мертвый и побежденный, предрекал и чего боялся в час, когда вы ступили на эту землю?

Огромные пространства Акадии, лишенные «пастырей», превратились в рассадник ереси. Один из наших, отважившийся бороться с ней, нашел там свою могилу.